Diarios (selección)

14 de abril de 1918. Domingo

¿Por qué les desagrado tanto? Tania y Lelia se ríen de mí, no hablan conmigo. ¿Por qué? ¿Qué les he hecho? Hoy decidimos redactar el periódico, pero Lelia aún no ha aportado nada para el periódico, aunque había prometido entregarlo ayer… Pero hoy ya no quiere. Bueno, son cositas insignificantes. Esto se puede esperar de Lelia. Tania y yo podríamos ganarle a Lelia. Pero el problema es que Tania ya no es mi amiga. Ella y Lelia me quitaron el papel para el periódico, lo guardaron y ahora sospechan que gasté una hoja. ¡Qué desconfianza me tienen! ¡No puedo soportarlo más! ¡Me siento mal, estoy triste! Ojalá pudiera ir pronto al instituto. Allí le diré todo a Valia Bondareva. ¿Quizás sea tonto y pecaminoso que una niña de once años escriba ese tipo de cosas? ¡Pero es verdad! ¡No me quieren! ¡Tania me ha traicionado!

Diario, ¡tú no vas a traicionarme! ¿No vas a fallarme como Tania? Solo a ti te confío los secretos de mi corazón. Que nadie sepa lo que es difícil, doloroso y triste para mí.

En el cielo oscuro profundo,
una estrella dorada se apagó.
En silencio, sin segundo,
una joven vida se marchó.

Se marchó de la tierra dolorida,
de un rincón solitario y sin color,
se perdió en la noche adormecida,
y al paraíso voló sin temor.

En la tierra, bajo un tilo dormido,
una joven doncella se sentó,
y su pecho, de llanto contenido,
con suspiros callados se quebró.

Y con una lágrima callada,
la luz que se extinguía recordó,
La estrella tan bella y soñada,
que en la lejana aurora se perdió.

14 de julio de 1918. Pushcha-Voditsa

20 de septiembre de 1927. Martes. Metro Denfert-Rochereau

Más y más claras las ojeras
Y el brillo de labios sin pintar.
Desde que los labios lo dijeron:
¿Para qué me tengo que cuidar?

Amargo es mi destino, en la forzada melancolía
Quemaré los dolorosos días
En la noche, yo solita
Torturándome con insaciable rencor.

En los cruces, yo, obstinada,
Gritaré el mal furioso,
El deber que no cumplí,
Y el temor de estar aquí.

Que no tengo más fuerza, no tengo, no tengo.
Me he vuelto débil y dócil.
La sonrisa torcida a la fuerza mantengo
Y mi boca se queda inmóvil.

Gritaré, gritaré sin fin,
Me consume el mal sutil.
La dicha, Azul Ave fugaz,
Tan cerca y tan lejos vas.

7 de febrero de 1928. Martes

El viernes hubo una velada de poesía. T.L. Tolstaya leyó sobre Tolstói. Me aburrí, hubo poca gente. En la segunda parte hubo lectura de poesía. Fui la primera. Leí: «Yo, como un pajarito, no puedo prender fuego al mar» y «Somos perdedores». Leí bien y tuve éxito. Yuri fue el último en leer. Estaba preocupado desde la pausa que hicieron tras la primera parte de la lectura. Leyó mal.

Tuvimos una pelea el domingo por la mañana. Generalmente duerme hasta las doce o una. Esto me enoja. No lo esperé y fui a la casa de mi mamá. A veces me siento sola. ¡Un pensamiento aterrador y peligroso para una luna de miel!

Estoy aburrida. Yuri lee sobre política e historia, pero eso a mí no me interesa. A veces hay momentos en los que «no quiero nada». Quiero llorar. Tengo mucho que hacer: limpiar, lavar los platos, lavar la ropa, planchar, zurcir. Me parece que todo es divertido. Porque también es por y para Yuri. Es especialmente divertido preparar la cena y encontrar formas de agregar variedad a mi régimen diabético. Y qué feliz me siento cuando lo logro. Aunque cuando él llega, ya estoy demasiado cansada. Y me empieza a parecer que ya no me presta suficiente atención, que está aburrido, que nada es suficiente para él, que no puedo darle más que repollo. Quizás sea cierto, cada día soy más estúpida y tonta, y, realmente, no puedo darle nada. Necesita hablar, compartir lo que piensa sobre lo que ha leído. Y todo esto me parece tan lejano como China. Entonces empiezo a sentirme sola. Hoy estoy enamorada de mi poema de ayer. Especialmente de la estrofa:

¿Dónde estaré esta noche helada?
¿Quién me dirá que estoy muerta?
¿Quién encenderá las velas altas?
¿Y dejará mis espejos cubiertos?

¡Creo que nunca escribiré nada mejor en mi vida!

[…] Amo a Yuri locamente. Precisamente hasta el punto de la locura, hasta cierto deleite. Quiero besarle las manos. Quiero darle todo para olvidarme de mí misma. Si a veces le reprocho que no me presta suficiente atención, no lo hago en serio. Incluso si él deja de amarme y me rechaza como algo innecesario, mi amor por él no se debilitará. Si lloro y me quejo probablemente es porque tengo los nervios destrozados. Me asusta que toquen inesperadamente la puerta, a veces tengo miedo de mi propia voz. Esta tarde, mientras cocinaba repollo, me pareció que llamaban a la puerta, quizá a la del vecino. Pero los golpes eran persistentes y uniformes. Tal vez el vecino estaba clavando un clavo. Y me asusté, no pude abrir la puerta y mirar. A veces me despierto por la noche y siento mucho miedo. A veces, por las mañanas, aunque Yuri ya se ha ido, empiezo a sentir que está cerca y casi puedo oír su voz.

16 de julio de 1930. Miércoles

Mientras yo no quise ni bailar,
Ni ver los fuegos en el Sena.
Desde mañana sólo pensé en soñar,
Todo el domingo lo pasé perezosa.

El París festivo y sonriente,
La alegría callejera al lado del río,
Los cambié por un silencio prudente
Y la soledad en un hotel vacío.

Me siento bien sin hablar y sin fuego
En una calma triste y sin vida.
No me quejo, no lloro, no maldigo,
Así – poco a poco me retiro de la fila.

19 de marzo de 1933. Domingo

Por alguna razón, de nuevo me ha dado por escribir en el diario. Será porque ayer encontré mi décima libreta, que daba por irremediablemente perdida, o porque ayer vi a Terapiano^[1] y se removieron viejos tormentos, o, simplemente, por aburrimiento y soledad, no lo sé, pero de repente sentí un deseo tan fuerte de escribir que hoy fui a comprar una libreta y unas plumas. Las compré y, como siempre, me dio un poco de vergüenza gastar 6 francos con 50 céntimos cuando hay que pagar el gas y esa maldita máquina (la lavadora), y, además, antes del primero, tengo que reunir otros 50 francos para el alquiler, y todo lo demás…

Pero ¿acaso no puedo gastar alguna vez 6 francos 50 céntimos en mí misma?

¿Y sobre qué me dieron (sentí) tantas ganas de escribir? No lo sé. La vida es pálida y poco interesante, y yo misma hago que sea así. Lo que al principio era provocación, se ha convertido en costumbre, lo que era un «estilo», se ha vuelto realidad. No hay a quién culpar.

Que me aparté de la vida —medio consciente, medio obligada— es cierto, pero regresar ahora es muy, muy difícil. Y tampoco hay razón para hacerlo.

Hace ya mucho tiempo que dejé de ser escritora, primero por voluntad propia, y ahora por necesidad. ¡Qué absurdo sería aparecer ahora en Montparnasse o en Bolee con mis poemas! Más allá de un «resurgir de entre los muertos», sería simplemente ridículo, hace tiempo que me convertí en un arcaísmo. En estos cinco años, todos han cambiado de algún modo, para bien o para mal, pero han cambiado. Todos hacen algo, y solo yo me he quedado inmóvil, como una mujer de piedra. Mientras de alguna manera aún provoque interés ¿Por qué negarme rotundamente a publicar en Chisla^[2], por ejemplo, o a aparecer en público? Algunas veces alguien me pregunta: «¿Por qué no publica usted?». Pero al final, yo sé que se olvidarán de mí por completo. ¡Y entonces ya no habrá forma de volver a hacerme presente! Es precisamente hacia ese final hacia el que avanzo con una especie de placer malicioso. Por supuesto, es la típica psicología del fracasado: orgullo herido y demás. Todo eso es cierto, no lo discuto. Pero luchar otra vez por mis derechos ahora, cuando todavía no es demasiado tarde… No, no quiero.

Dos personas son responsables de mi retirada de la literatura: Mami y Terapiano.

¿Con qué he reemplazado esta parte de la vida que alguna vez pensé que sería la base de todo? En términos grandilocuentes, con mi hijo. Pero, en realidad, ha sido consuelos pulidos, manteles limpios, ollas relucientes, cobre bien bruñido… Con aquello que llena materialmente el día. Quiero mucho a Ígor^[3], tal vez sea mi único apego, pero no llena toda mi vida. Por supuesto, soy una mala madre. Mala, al menos, porque he dedicado toda una página a mis fracasos literarios y ni una sola palabra a Ígor.

27 de diciembre de 1934. Jueves

Ayer Yuri leyó mi último poema «Traición», dedicado al «Interlocutor imaginario», por supuesto, se molestó, caminaba más sombrío que una nube, y no pudo conciliar el sueño durante mucho tiempo. Él es aún más capaz que yo de dramatizar acontecimientos, incluso los “imaginarios”. Habló de una vida fracasada, de la soledad, del fin del amor, y cosas por el estilo. Tenía razón en muchos aspectos, pero no en todo. Él es unilateral. Mis desgracias, está convencido, provienen de la insatisfacción sexual. Tal vez es cierto para él, pero no para mí. Yo tengo un «interlocutor imaginario», no necesariamente tiene que ser un amante, en la vida real incluso tengo miedo de eso: aprender algo que no he aprendido con Yuri (y por tanto, perderlo por completo). Sólo necesito un ser querido amable y desinteresado que pueda compadecerse de mí de una manera humana, que me elogie, alguien en quien pueda confiar, contarle todo, con dolor y sangre, y escuchar como respuesta alguna palabra real que caliente mi alma, sólo una conversación así, no necesito nada más. Debe ser, ante todo, un caballero (en el alto sentido que yo entiendo), fuerte y atento conmigo. Una conversación así con una persona en la que confiaría infinitamente, es todo lo que necesito. Luego podría hacer cualquier cosa. Éste es mi “interlocutor imaginario”, antes, en mi temprana juventud, lo llamaba “amigo misterioso, desconocido”. Básicamente esto es una oda y nada más. En esencia, así lo he soñado, así lo he imaginado desde hace diez años. […]

5 de mayo de 1935. Domingo

Para Pascua le hice un regalo a Yuri: reescribí todos los poemas dedicados a él. Resultó que eran más de cien. Los reescribí con gran entusiasmo y, sin exagerar, simplemente quedé impactada con los resultados: después de todo, aquí está toda la gama de nuestra relación. O mejor dicho, de mi relación con él, desde el amor ingenuo y entusiasta, pasando por el casi odio, hasta la tranquila confianza de que

No importa lo que pase en la vida,
Nunca te convertirás en un extraño.

Yuri se alegró, dijo algo como que había hecho un muy buen trabajo y que “los cuadernos estaban bien”, pero ni siquiera pensó en leerlos. Como sea, lo interesante es leerlos, leer el cuaderno completo. Y él no los leyó. El único resultado de mi empresa fue que se compró un cuaderno igual y comenzó a reescribir en él todos sus poemas, diciendo que estaba ocupado con “un asunto grande y serio”.

Todavía vivimos, de alguna manera, completamente separados.

Soledad, pobreza y enfermedad. Aquí hay un tema para un poema. […]

13 de julio de 1940. Sábado^[4]

Mañana se cumplirá un mes desde la llegada de los alemanes, cuánto ha cambiado la vida cotidiana y la psicología. ¡Dios mío! Al fin y al cabo, realmente se produjo un colapso, puesto que Francia no sólo dejó de ser una “gran potencia”, sino que dejó de ser una república. Todo se derrumbó, no sólo la vieja Francia (a la que todavía amo demasiado), sino el viejo mundo entero.

Al principio sentí muchísima pena por Francia, pero luego no. No siento pena por nadie. Y siento pena por todos. Bueno, que renuncien a las colonias, que la mitad de Francia vaya a Alemania, ¿qué diferencia hay? Cuanto antes se borren todas las fronteras nacionales, mejor. Lo siento por la gente. Refugiados que murieron en las carreteras, madres que escondieron los cuerpos de sus hijos en maletas. Soldados que murieron en esta masacre criminal y sin sentido. El soldado, «desaparecido en combate» (como uno de los hijos de Pyotr Petrovich Grekov: cuatro hijos en el frente, el quinto debía partir en otoño). Lilka, quien fue llevada a un lugar desconocido. Esto es imperdonable. Y todo lo demás es humillación nacional y lo que le sigue– ¡qué tontería! Hace un año todavía tomaba en serio el concepto de «honor», pero ahora… Ahora veo la relatividad de tales conceptos.

Al principio fue muy difícil para mí. ¡Cómo se atreven a entrar en mi ciudad! Esa fue la primera reacción que tuve cuando vi por primera vez a las tropas marchando por la Avenida Maine, fue casi físicamente doloroso. Y cuando Yuri, después de haber estado vagando por la ciudad todo el primer día, regresó convertido en un germanófilo al cien por ciento, me disgusté. Qué repugnante es esto incluso ahora que yo misma miro sin ningún odio a esos muchachos alemanes con uniforme militar. […]

La vida cotidiana ha cambiado. En primer lugar, el aspecto de París: calles completamente vacías (acabo de darme cuenta de lo anchas que son las calles de París), las tiendas están cerradas, y alrededor de las que están abiertas hay colas enormes, verdaderas aglomeraciones. Literalmente he tenido que luchar para comprar mi primer periódico. Hay colas por todas partes. Hace poco tuve que pasar una hora y media de pie para comprar dos huevos. Hace exactamente un mes que no veo leche. Beber café negro constantemente provoca taquicardia. Un día estuve toda la mañana (en dos filas) esperando para obtener patatas, pero no conseguí ninguna. Ahora hay muchas patatas, y también hay mantequilla, aunque no en todas partes; incluso el jueves conseguí cuatro huevos, en no más de 20 minutos.

¡Con qué alegría escuchamos, después de largas pausas, los primeros silbidos de las locomotoras en la estación de Montparnasse! La vida empieza a restaurarse. Pero la falta de comida y la ansiedad me han llevado a un cansancio terrible e increíble. Ayer me enfermé. 38.3° de temperatura. Esta mañana había una cantidad colosal de acetona. Todos son libres, nadie sabe nada, casi nadie trabaja. Yuri estuvo sin trabajo durante aproximadamente 3 semanas. La Maison Choque fue inaugurada por orden de la prefectura, pero a Yuri le negaron inexplicablemente el trabajo, sólo le dijeron: «también hay franceses». Pero cuando uno de los patriotas regresó (después de haberse movilizado él mismo), lo mandó a llamar. La primera semana Yuri recibió poco: 175 francos, ahora le prometen 300, esto ya es mejor que durante la guerra. Es cierto que la vida, por el hecho de no tener nada, es muy cara. Desde los primeros días, los alemanes prohibieron salir a la calle entre las nueve de la noche y las cinco de la mañana. Y adelantaron los relojes una hora. Esto fue muy desagradable porque a las once todavía había bastante luz. Luego añadieron una hora, y otra hora más, y se volvió un poco más soportable.

Pero el cambio más significativo en nuestra vida cotidiana fue el fin de la emigración rusa. Esa misma emigración desdichada de la que tanto renegaba, que tanto reprendía, pero que era mi única forma de vida, mi única “patria”. Cuando desapareció el periódico ruso, así como todas las reuniones literarias y de otro tipo, cuando desaparecieron y se dispersaron todos los amigos con los que se podían intercambiar ocasionalmente palabras en ruso, se sintió un gran vacío. Cuando los últimos se dispersen (y esto es seguro, ya que pronto no tendremos vida aquí), naturalmente, nada me conectará ya con Francia, excepto la insulina. Estoy lista para una nueva emigración, solo siento pena por Ígor. Aunque tal vez esto lo convierta en un cosmopolita. Lo que más temo es volver a Rusia.

---

^[1] Terapiano (nombre real Toropiano) Yuri Konstantinovich (1892 – 1980), abogado y poeta.
^[2] Revista literaria y cultural que la comunidad rusoparlante editaba en París en 1930-1940.
^[3] Ígor Sofiev, hijo de Irina (1929—2005).
^[4] Uno de sus últimos escritos en el diario.

14 апреля 1918. Воскресенье

Почему меня так не любят? Таня и Леля смеются надо мной, не разговаривают со мной. За что? Что я им сделала? Сегодня мы решили переписывать газету, а Леля еще ничего не дала для газеты, хотя и написала, обещала дать вчера… А сегодня уже не хочет. Ну, это пустяки. Этого от Лели можно ждать. Мы с Таней бы могли одержать над Лелей победу. Но вся беда в том, что Таня мне больше не подруга. Они с Лелей взяли от меня бумагу для газеты к себе на хранение и уже заподозрили меня, что я истратила один лист. Что за недоверие ко мне! Я больше не могу этого терпеть. Мне тяжело, мне грустно! Хоть бы скорее в гимназию. Там я поделюсь всем с Валей Бондаревой. Может быть, это глупо и грешно писать такие вещи одиннадцатилетней девочке? Но это правда! Они меня не любят! Таня мне изменила!

Дневник, ты меня не предашь! Ты не изменишь мне в дружбе, как Таня? Тебе одному я говорю тайны моего сердца. Пусть никто не знает об том, что мне так тяжело, так больно и грустно.

В темном небе ночною порою
Догорела звезда золотая.
Переполнена тайной тоскою,
Где-то жизнь отлетела младая.

Отлетела от хмурой земли,
От далекого, грустного края,
Быстро скрылася в темной дали
И предстала пред аркою рая…

На земле же, под липой густой
Одинокая дева сидела.
И о чем-то вздыхала порой,
И на небо со скорбью глядела.

И одною, одной лишь слезой
Помянула ту жизнь молодую,
Отлетевшую с ранней звездой,
Заглядевшись на даль голубую.

14 июля 1918. Пуща-Водица

20 сентября 1927. Вторник. Метро Denfert-Rochereau

Ясней и ясней синяки под глазами
И яркость некрашеных губ.
С тех пор, когда губы впервые сказали:
Зачем я себя берегу?

Он горек, мой жребий, в тоске подневольной
Жечь день за мучительным днем,
Чтоб вечером снова обидно и больно
Клеймить себя страшным клеймом.

На всех перекрестках упрямо и долго
Кричать о неистовом зле,
Что я не исполнила страшного долга.
Что страшно мне жить на земле.

Что больше нет силы, нет силы, нет силы.
Я стала покорно слаба.
И глупой гримасой улыбка застыла
На сжатых безмолвных губах.

И буду кричать я, и буду томиться,
Скую себя темной тоской.
А счастье, как милая Синяя Птица,
Так близко и так далеко.

7 февраля 1928. Вторник

В пятницу был вечер поэтов. Читала Т.Л.Толстая о Толстом. Скучала, народу мало. Во втором отделении чтение стихов. Первая я. Читала: «Мне, как синице, моря не зажечь» и «Мы — неудачники». Читала хорошо и имела успех. Юрий читал последним. Волновался с самого перерыва. Читал плохо.

В воскресенье с утра поссорились. Он имеет обыкновение спать до 12-1. Меня это злит. Не дождалась его и ушла к нашим. Иногда мне кажется, что я бываю одинока. Страшная и опасная мысль для медового месяца!

Мне скучно. Юрий занимается политикой, историей, а меня это не трогает. Иногда бывает минута, когда «ничего не хочется». Хочется плакать. Дел у меня много: вымыть, вычистить посуду, постирать, погладить, поштопать. Все это весело. Потому что — и для Юрия. Особенно весело готовить ужин, когда изобретаешь, чем бы ему разнообразить мой диабетический режим. И как радуешься, когда это удастся. А когда он приходит, — я уже слишком устаю. И мне уже начинает казаться, что недостаточно внимания ко мне, что ему скучно, что ему мало, что, кроме капусты, я ничего не могу ему дать. М<ожет> б<ыть>, правда, я глупею и тупею с каждым днем, и, действительно, ничего не могу ему дать. Ему нужно поговорить, поделиться мыслями о прочитанном. И это все далеко мне, как Китай. Тогда я начинаю чувствовать себя одинокой. Сегодня я влюблена в свое вчерашнее стихотворение. Особенно — в строфу:

Где я буду в тот матовый вечер?
Кто мне скажет, что я умерла?
Кто затеплит высокие свечи
И завесит мои зеркала?[113]

[…] Я люблю Юрия безумно. Именно до безумия, до какого-то восторга. Мне хочется целовать ему руки. Мне хочется отдать ему все настолько, чтобы забыть о себе. Если я иногда упрекаю его в недостаточности внимания ко мне — это неправда. Если даже он и разлюбит меня и отвергнет, как ненужную вещь, все равно моя любовь к нему не станет слабее. Если я и плачу и жалуюсь, так это потому, наверно, что нервы у меня совсем распустились. Я боюсь неожиданного стука в дверь, иногда боюсь своего голоса. Сегодня вечером, когда я варила капусту, мне показалось, что стучат в дверь, м<ожет> б<ыть>, к соседу. Но стук был настойчивый и равномерный. М<ожет> б<ыть>, сосед забивал гвоздь. И мне стало страшно, я не могла открыть дверь и посмотреть. Иногда просыпаюсь по ночам и также остро ощущаю страх. Иногда по утрам, когда Юрий уже уходит, мне начинает казаться, что он рядом, и я чуть ли не слышу его голос.

16 июля 1930. Среда

А я и не хотела танцевать,
И не смотрела фейерверк на Сене.
С утра мечтала лечь пораньше спать
И даже просидела воскресенье.

Весь праздничный, смеющийся Париж,
Все уличное, пестрое веселье
Я променяла с радостью на тишь
И одиночество в пустом отеле.

Мне хорошо без слов и без огня
В безрадостном и неживом покое.
Не жалуюсь, не плача, не кляня,
Так — постепенно выхожу из строя.

19 марта 1933. Воскресенье

Почему-то опять потянуло к дневнику. Потому ли, что вчера нашла свою 10-ю тетрадь, которую считала безнадежно потерянной, потому ли, что видела вчера Терапиано и опять всколыхнулись старые муки, то ли просто от скуки и одиночества, только вдруг потянуло писать и потянуло с такой силой, что пошла сегодня и купила тетрадь и перья. Купила и, как всегда, немного стыдно стало потратить 6 фр<анков> 50 с<антимов>, когда надо платить за газ и за эту чертову машину (стиральную) и еще до 1-го нужно где-то дособрать 50 фр<анков> на квартиру, и вообще…

Но неужели же я не могу когда-нибудь потратить на себя 6 фр<анков> 50 с<антимов>?

Но о чем же я вдруг так захотела писать? Не знаю. Жизнь бледна и неинтересна, и сама я ее такой делаю. То, что сначала было провокацией, стало привычкой, то, что было «стилем», — стало реальностью. Никого обвинять нельзя.

То, что ушла от жизни — полусознательно, полувынужденно — правда, а вот вернуться уже очень и очень трудно. Да и незачем.

Я уже давно перестала быть литератором, сначала — добровольно, а теперь уже и вынужденно. Как бы было нелепо показаться мне сейчас на Монпарнассе или в Bolee со своими стихами! Помимо «воскресения из мертвых», это было бы просто смешно, я давно стала архаизмом. Все куда-то сдвинулись за эти 5 лет, плохо ли, хорошо ли, но сдвинулись. Все что-то делают, и только я одна застыла какой-то каменной бабой. Пока это еще, в какой-то мере, интересно. Что ж наотрез отказываться дать стихи в «Числа», напр<имер>, и вообще выступать публично. Нет-нет, а кто-нибудь и спросит: «Почему не печатаетесь?» И ведь скоро обо мне совсем забудут, совсем. И тогда уже никакими силами о себе не заявишь! Л вот к этому-то концу я и иду с какой-то злобной радостью. Конечно, типичная психология всякого неудачника, уязвленное самолюбие и т. д. Все это верно, не спорю. Но бороться опять за свои права сейчас, пока еще не поздно, — нет, не хочется.

Два человека виноваты в моем уходе из литературы — Мамочка и Терапиано.

Чем же я заменила эту сторону жизни, которую когда-то думала положить в основу всего? Громко говоря, это — сыном. А на самом деле — натертыми полами, чистой скатертью, начищенными кастрюлями, начищенными медяшками… Тем, что физически заполняет день. Игоря люблю очень, м<ожет> б<ыть>, моя единственная привязанность, но целиком мою жизнь он не заполняет. Конечно, я плохая мать. Уже потому плохая, что целую страницу посвятила каким-то своим литературным неуспехам, а об Игоре — ни слова.

27 декабря 1934. Четверг

Вчера Юрий прочел мое последнее стихотворение «Измена», посвященное «Воображаемому собеседнику», и, конечно, расстроился, ходит страшнее тучи, долго не мог заснуть. Он еще больше меня способен драматизировать события, даже «воображаемые». Говорил о неудавшейся жизни, об одиночестве, о том, что кончилась любовь и т. д. Во многом прав, но не во всем. Он однобок. Мои несчастья, по его убеждению, происходят от половой неудовлетворенности. У него, может быть, но не у меня. У меня есть «воображаемый собеседник», ему не обязательно быть любовником, в реальной жизни я даже этого боюсь: узнать то, что я не знала с Юрием (следовательно, потерять его совсем). Мне нужен просто добрый и бескорыстный близкий человек, который мог бы меня просто по-человечески пожалеть, по головке погладить, даже в самом буквальном смысле; которому я могла бы довериться, всю себя рассказать — с болью и кровью — и услышать в ответ какое-то настоящее слово, от которого на душе стало бы тепло — и один только такой разговор — и мне больше ничего и не надо. Он должен быть, прежде всего, джентльменом (в том высоком смысле, как это я понимаю) сильным и внимательным ко мне. Один такой разговор с таким человеком, которому бы я безгранично верила, — и все. А дальше я бы могла пойти на все. Таков мой «воображаемый собеседник», раньше, в ранней юности, я звала его «загаданным, неведомым другом». По существу, это ода и только. По существу, я так же о нем мечтаю, так же его ищу, как и 10 лет назад. Он воплощается в моем реальном лице — от Васи до Слонима — и все не то. Слонима я не знаю, это последний миф. И я, наконец, от этих поисков устала, и уже готова признать, что такого «собеседника» и «друга» на свете нет (да конечно же нет!). И к моему последнему я подхожу уже иначе, я уже почти (почти!) не жду от него задушевности и теплоты. А чего жду? И сама не знаю. Если бы даже он и оказался грубым животным (вернее всего, он ничем не окажется, куда за ним с моей робостью), я бы была ему благодарна за то, что он исцелит меня от моей честной детской фантазии, а м<ожет> б<ыть>, он навсегда останется только «воображаемым собеседником», чистым и хорошим, пока не придет кто-то другой. А «кто-то» должен прийти, в этом Юрий прав.

5 мая 1935. Воскресенье

К Пасхе я сделала Юрию подарок — переписала все стихи, посвященные ему. Оказалось, больше ста. Переписывала с большим волнением и была без преувеличения прямо потрясена результатами: ведь тут вся гамма наших отношений, вернее — моих отношений к нему — от наивной и восторженной влюбленности — через почти ненависть — к спокойной уверенности, что

И чтоб в жизни со мной ни случилось,

Никогда ты не станешь чужим.

Юрий остался доволен, сказал что-то вроде того, что я очень хорошо сделала, и «тетради хорошие», а читать и не подумал. А между тем их интересно прочесть, именно всю тетрадь. Не читал. А единственным результатом моего предприятия было то, что он купил такую же тетрадь и стал переписывать туда все свои стихи, приговаривая при этом, что занят «большим и серьезным делом».

По-прежнему живем как-то совсем врозь.

Одиночество, бедность и болезни. Вот тема для стихотворения. […]

13 июля 1940. Суббота

Завтра будет месяц, как пришли немцы, а сколько уже изменилось и в быту, и в психологии. Боже мой! Ведь действительно произошло крушение, ведь Франция не только перестала быть «великой державой», она фактически перестала быть и республикой. Обрушилось все, не только старая Франция (которую я все-таки очень люблю), но и весь старый мир.

Первое время мне было ужасно жаль Францию, потом — нет. Никого не жалко. И — всех. Ну, пусть отдадут колонии, пусть половина Франции отойдет к Германии, не все ли равно? Чем скорее сотрутся всякие национальные границы, тем лучше. Жалко людей. Беженцев, которые погибали на дорогах, матерей, которые прятали в чемоданах трупы своих детей. Солдат, погибших в этой бессмысленной и преступной бойне. Солдат, «пропавших без вести» (как один из сыновей Петра Петровича Грекова: четыре сына на фронте, пятый должен был идти осенью). Лильку, которую увезли неизвестно куда. Вот этого простить нельзя. А все остальное — национальное унижение и прочее — какая ерунда! Год назад я еще серьезно принимала понятие «честь», а теперь… А теперь вижу всю относительность таких понятий.

Первое время мне было очень тяжело. «Как они смели войти в мой город!» Такова была первая реакция. Когда я впервые увидела на авеню Мэн проходящие войска — мне было почти физически больно. И когда Юрий, весь первый день прошатавшись по городу, вернулся стопроцентным германофилом, мне было противно. Как противно и сейчас, хотя я сама гляжу на этих немецких мальчиков в военной форме без всякой ненависти. […]  

Изменился быт. Прежде всего — внешний вид Парижа: совершенно пустые улицы (я тут только заметила, какая в Париже ширина улицы), закрыты магазины, а около открытых — громадные хвосты, толпами. Первую газету я купила буквально с боем. Очереди — всюду. Недавно я простояла полтора часа и купила два яйца. Молока я не видела ровно месяц. От постоянного черного кофе начинаются сердцебиения. Однажды все утро простояла (в 2-х очередях) за картошкой — не получила. Теперь уже картошки вдоволь, есть и масло, не везде, правда; даже в четверг я получила 4 яйца — не больше, чем в 20 минут.

С каким восторгом услышали мы после больших перерывов первые свистки паровоза на Монпарнасском вокзале! Жизнь восстанавливается. Но отсутствие продуктов и волнение довело меня до страшной, невероятной усталости. Вчера я уже слегла. t° 38.3. Сегодня утром колоссальное количество ацетонов. Все свободны, никто ничего не знает, почти никто не работает. Юрий был без работы около 3-х недель. Maison Choque по предписанию префектуры был открыт, но Юрию от работы конфузливо отказали, «есть, мол, и французы». А когда вернулся один из патриотов (сам себя мобилизовав), он за ним (за Юрием — И.Н.) прислал. Первую неделю Юрий получил немного — 175 фр<анков>, теперь обещают — 300, это уже лучше, чем во время войны. Правда, жизнь, благодаря тому, что ничего нет, обходится очень дорого. С первых же дней немцы запретили выходить на улицу с 9-ти часов вечера до 5-ти часов утра. И перевели часы на час вперед. Это было очень неприятно, так как еще в 11 совсем светло. Потом прибавили час, а потом еще час, это уже терпимо.

Но вот самое существенное изменение в нашем быту — конец русской эмиграции. Той самой несчастной эмиграции, от которой я так открещивалась, которую я так ругала, но которая была единственным родным бытом, единственной «родиной». Когда не стало русской газеты, всяких литературных и прочих собраний, когда куда-то исчезли, разбрелись все друзья, с которыми хоть изредка можно было перекинуться словом на русском языке, — ощутилась пустота. А когда рассеются последние (а это несомненно, так как скоро нам здесь житья не будет), в сущности, с Францией меня уже ничего связывать не будет, кроме, увы, инсулина. Я даже готова на новую эмиграцию, мне только Игоря жалко. Хотя, м<ожет> б<ыть>, это и сделает его космополитом.

Больше всего я боюсь возвращения в Россию.

La poetisa Irina Knorring (1906-1943) pertenece a «la generación desapercibida» de los émigrés del Imperio Ruso, cuya producción literaria se desarrolló lejos de su patria, sin el reconocimiento de sus contemporáneos. Polina Proskurina-Yanovich, estudiosa de las trayectorias de los miembros de esta generación, destaca que los une un aislamiento temprano del entorno cultural y lingüístico nativo, incluso antes de su desarrollo creativo, así como la incertidumbre sobre su estatus en el nuevo entorno y la consecuente pobreza e inestabilidad. Se trataba de personas de talento sobresaliente, la mayoría de las cuales no obtuvieron reconocimiento durante su vida.

Knorring vivió apenas 37 años, y durante 23 de ellos mantuvo un diario meticuloso. Nació en el pueblo de Elshanka, provincia de Samara, en la finca ancestral de la familia Knorring. Sus padres eran el noble Nikolai Knorring y María Shchepetílnikova, hija de un consejero de estado. A lo largo de toda su vida, Knorring evocaba la finca a orillas del río Volga como un paraíso perdido.

Su familia huyó de los bolcheviques, estableciéndose temporalmente en Crimea. Gracias a su diario, podemos seguir sus pasos por las ciudades revolucionarias de Rusia y Ucrania. La llegada del Ejército Rojo a esta península, último bastión de los «blancos», en 1920, les obligó a emprender una nueva huida. Aproximadamente 136 mil personas fueron evacuadas de Crimea en 132 barcos, entre ellas la familia Knorring. Su acorazado se convirtió en su casa: después de varios meses en el mar, atracó en la bahía de Bizerta, Túnez, donde los emigrantes permanecieron varios años (Knorring completó sus estudios en la escuela del barco). Posteriormente se trasladaron a París, ciudad donde Knorring vivió hasta su muerte por diabetes.

En 1928, Irina contrajo matrimonio con el poeta Yuri Sofiyev. Durante la ceremonia nupcial, el sacerdote, íntimo amigo de la familia Knorring, señaló que Irina poseía un alma poética, aunque su musa fuera siempre muy triste. Dependería de Yuri, afirmó, si su lira podría hacer resonar otras notas. Sin embargo, la profunda soledad emocional de Irina continuó siendo un tema recurrente en su diario, fragmentos del cual presento aquí.

Ingrid Ots es Doctora en Sociología por la Universidad Autónoma Metropolitana Azcapotzalco, México. Tiene los grados de Maestra en Sociología por la misma institución y Licenciatura en Periodismo por la Universidad de Sheffield, Reino Unido. Actualmente está haciendo estancia postdoctoral en historia en la Benemérita Universidad Autónoma de Puebla. Ha traducido poesía rusa contemporánea para la revista Eslavia (Argentina). Su interés por la literatura la ha llevado a explorar las intersecciones entre escritura, memoria y movimientos sociales.